АЛБАНСКО-ХРИСТИАНСКИЕ РЕЛИКТЫ ЛЕЗГИНСКОГО ИМЯНАРЕЧЕНИЯ И ИХ ОТРАЖЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ 
Потомки кавказско-албанских племен – лезгиноязычные народы – где насильственно, а где добровольно, очень рано были обращены в ислам. Если христианство распространялось среди них исключительно благодаря подвижничеству миссионеров, то мусульманская религия насаждалась, как правило, в ходе арабских завоеваний на Кавказе. Такие города, как Дербент, Кабала, Барда, Нуха превращались в опорные пункты целенаправленной арабо-исламской экспансии. Противодействие местного населения вызывало ответные репрессивные меры со стороны арабского командования, влекло за собой трагические последствия. Бесспорно, уничтожалось культурное наследие, вытравлялась историческая память.
Данное обстоятельство, особенно те сохранившиеся редкие образцы кавказско-албанской словесности, весьма важно для фиксации продолжающейся поныне связи времен, которая позволяет проследить культурную, в том числе литературную традицию лезгин. В то же время надо признать, что контуры этих связующих нитей настолько размыты и трудно различимы, что возникает ощущение, будто традиция утратила свой естественный потенциал и представляется в качестве разрозненных агломератов, обособленных языковыми, духовно-нравственными и даже национально-ментальными барьерами.
Действительно, кавказско-албанская словесность, представленная, например, элегией Давтака Кертола (VII в.) «Плач на смерть великого князя Джуаншера», сильно отличается от лезгинской литературы, представленной поэтическими произведениями Тахира Нихави (IX в.) и Зайнаб Хинави (XII в.), как, впрочем, и вся лезгинская литература XVIII-XIX вв. от художественного творчества XX в.
Имя Давтака Кертола впервые упоминается в сочинении «История страны Алуанк» албанского же автора Моисея Каланкатуаци: «Тогда выступил некий ритор по имени Давтак, знающий художественный слог, начитанный и искусный в упражнениях стихосложения и выдающийся толкователь. И стал он восхвалять князя красноречиво и пышно, сочиняя гладко, подобно искусному писцу. Много дней тому назад он прибыл ко двору и находился там. И когда весть о неожиданном убийстве великого полководца пронеслась по нашей стране Восточной, он сочинил этот плач о благодетельном Джуаншере строфами по порядку алфавита». (Каланкатуаци М. История страны Алуанк. Ереван, 1984. С.118).
Необходимо отметить, что происхождение имени Джуаншер зачастую трактуется в угоду политическим пристрастиям. Например, О.Г.Мирзоев в своей книге «Наши имена» пишет об антропониме Джуаншер, называя его Джаванширом, следующее: «Джаваншир. В нашей жизни (букв. быте, житье) и в нашей истории уважаемое имя. Его носил еще в VII веке прославленный повелитель Албании, арраншах (?) Джаваншир. В его время страна победоносно сражалась с иноземными завоевателями, сумела сохранить свою самостоятельность. Это имя не нуждается в переводе. В нашей жизни было также имя Малютка Арслан с аналогичным значением. Как известно в эпоху Низами данное имя носил владетель Мараги». (Мирзоев О.Г. Наши имена (Адларымыз). Баку, 1986. С.250-251). Ученый-арабист М.-Г.Садыки считает, что на языке фарси Джаваншир означает «Молодой Лев». (Журнал «Дружба» («Дуствал»). Махачкала, 1974, №1. С.72.). Надуманность подобных этимологических изъяснений очевидна. Армянский ученый С.Т.Еремян называет Джуаншера «албано-армянским ишханом» (Еремян С.Т. Раннефеодальная культура Армении.// Осерки истории СССР III-IX вв. М.,1958. С.237), с чем категорически не согласен академик З.М.Буниятов (Буниятов З.М. Азербайджан в VII-IX вв. Баку, 1965. С.98).
Между тем оно имеет вполне прозрачную христианско-албанскую этимологию и состоит из двух частей, а именно: Джуан, т.е Иоанн, и Шеро – известное наименование албанского княжеского рода. Джуаншер – это и есть Иоанн из рода (клана) Шеро. Показательно и то, что князь Джуаншер ни в одном из известных исторической науке источников не именуется Джуаншером из рода Михр, хотя в действительности являлся далеким потомком Михрана, основателя албанской княжеской династии Михранидов.
Аналогичным способом образовано другое христианско-албанское имя князя Джаванко, т.е. Джаван/Иоанн с уменьшительно-ласкательным суффиксом -к, -к1 (-ко, -к1а, -ак1), используемым в языке лезгин для продуцирования соответствующей эмоциональной окраски разных слов, в том числе и имен собственных. Суффиксация как способ аффиксального способа образования слов в лезгинском языке подробно, хотя не бесспорно, исследована в монографии Р.И.Гайдарова «Лексика лезгинского языка». Махачкала, 1966. С.33-95. В то же время считаем возможным, что такие имена, как Джаван-ко или Вараз-ко, образованы путем основосложения, т.е. к основе Джаван/Иоанн добавлена другая основа ко/хо/хва, т.е. «сын» у лезгин. В литературном лезгинском языке данное слово пишется «хва», где фонема «х» лабиализована, поэтому обозначается гафемой «хв». В таком случае имя Джаванко/Джаванхо сродни, например, английскому Джонсон, т.е. «сын Джона/Иоанна».
В списке албанской знати, переданной халифу Абд ал-Малику значатся образованные по данной парадигме собственные имена: Ваган из рода Вараз-Иоанна (Джуан), Рустам Варазко (Вараз-ко), Махмат из рода Шеро. Лезгинское имя собственное мужское Джаван/Джуван часто ошибочно и всего лишь по причине простой созвучности ассоциируется с персидским словом «джаван», т.е. «молодой», бытующим и в языке азербайджанских тюрок. В действительности это – лезгинское произношение распространенного по всему миру библейского имени Иоанн с его вариациями у разных народов: Иван (русск.), Джон (англ.) Хуан (исп.), Ян (чешск.) и т.д. Аналогичные варианты свойственны женскому имени Иоанна – Иванна, Джоан, Жанна, Яна. В этом ряду исключением не является и лезгинское женское имя Джуна/Жуна, т.е. Иоанна.
Христианско-албанская антропонимия абсолютно не исследованная область кавказской ономастики. Впервые такая попытка была предпринята в книге З.Д.Ризванова и Р.З.Ризванова «История лезгин», где в разделе приложений помещена статья последнего «Предварительные сообщения об антропонимии, патронимии и зоонимии лезгин». В частности он пишет: «Много исконных антропонимов содержится в лезгинской микротопонимии. Их можно подразделить на две группы: языческие лезгинские имена и мусульманские имена. Обе группы довольно широко представлены, потому что подавляющая часть лезгинской микротопонимии образуется при помощи имен. К первой группе можно отнести такие имена: Шарвили, Кас-Буба, Буржум, Ц1имбил, Экел, Къалчах, Ферзи, Рехец1, Жавла, Мей, Периш, Цили, Лацаб, Шевер, Шур, Барбар, Бурак1, Пана, Песе, Дербет и мн. др». (Ризванов З.Д., Ризванов Р.З. История лезгин. Краткий научно-популярный очерк. Махачкала, 1990. С.49-53). Этой же проблеме, в частности и опыту семиотического исследования наименований родов и кварталов в лезгинских селениях посвящен ряд работ в книге Ризванова Р.З. «Вкус хлеба». Махачкала, 1994. Процесс словообразования изначально предполагает и образование конкретных смыслов, поэтому вполне понятно, что, например, официальное (или нейтральное) Иван не совсем одно и то же, что ласкательное Иванко или панибратское, уничижительное Ванька.
Всякое человеческое имя, а также псевдонимы, прозвища и клички наполнены определенным смыслом, причем важна не только формальная сторона процесса смыслообразования, но и логическая мотивация, выступающие в неразрывном единстве. Имя кавказско-албанского поэта Давтака названо в сочинении М.Каланкатуаци один раз, причем без упоминания профессионального прозвища Кертог (Кертол) – Ритор, Поэт. Как указывает «Православная энциклопедия», это прозвище дано ему не М.Каланкатуаци, «а армянскими авторами последующего периода». (Православная энциклопедия. Т.XIII. С.612). Что касается имени Давтак, то полагаем, что оно представляет собой христианско-албанскую вариацию известного имени Давид, звучащее у лезгин, как «Давди», от которого при помощи суффикса «-к1» образуется уменьшительно-ласкательное «Давдик1». Более поздняя форма – Давуд/Давут – следствие влияния арабо-мусульманской традиции. Первая догадка об этом принадлежит ученому-арабисту М.-Г.Садыки, который называет поэта Давудом/Давдахом. (Садыки М.-Г. Несколько слов об образцах поэзии, относящихся к эпохе, когда дагестанцы были христианами.// Журнал «Дружба» («Дуствал»). Махачкала, 1974, № 1. С.71). Здесь укажем и несколько других христианско-албанских антропонимов, сохранившихся в языке южных лезгин: Герги/Георгий, Жини/Евгений, женское имя Зиният/Зини/Зиновия, а не «Зи ният», т.е. «Мое намерение, желание, мечта», как обычно полагают любители рассуждать на этимологические темы.
Элегия Давтака «Плач на смерть великого князя Джуаншера», извлеченная из сочинения М.Каланкатуаци, бесспорно, передана на армянском языке, и это отнюдь, не является безупречным доказательством того, что сам автор был по национальности армянином. Впервые стихотворение полностью опубликовано в 1853 г. в армянской газете «Ноев голубь», выходившей в Константинополе. На русском языке в переводе Н.Гребнева элегия напечатана в 1969 г. в №№4-5 журнала «Литературная Армения», а затем в ряде поэтических антологий. (Армянская средневековая лирика. Л., 1972. С.137-141; Армянская классическая лирика. Ереван, 1977. С.139-143).
Существует перевод «Плача» на азербайджанский язык. Как пишет В.Гукасян (псевдоним Г.Ворошил): «В свое время несколько строф элегии Давтака были переведены поэтом Микаилом Рзакулу-заде. 4-5 строфы из этого перевода представлены в I-м томе «Истории азербайджанской литературы». Полностью же элегия переводится впервые. Должен заметить, что поэт Халил Рза над переводом данного произведения трудился в течение продолжительного времени. Он приступил к переводу элегии Давтака только после того, как глубоко изучил ее форму, ритм, содержание и дух. Он сравнил все существовавшие переводы элегии на русский язык и еще раз сверил их с переводом, опубликованным проф. З.Буниятовым в «Известиях Академии наук Азерб. ССР (1961, №4. С.6-9). Таким образом, в определенном смысле он перевел это произведение на основе научно-критического текста». (Ворошил Г. Азербайджанский поэт Давтак.// Журнал «Звезда» («Улдуз»). Баку, 1971. С.34-39).
В 1974 г. «Плач» Давтака переведен на лезгинский язык ученым-арабистом М.-Г.Садыки, как он сам указывает «при переводе были использованы тексты на русском и азербайджанском языках». (Садыки М.-Г. Несколько слов об образцах поэзии, относящихся к эпохе, когда дагестанцы были христианами.// Журнал «Дружба» («Дуствал»). Махачкала, 1974, № 1. С.73). Предваряя текст стихотворения его краткой характеристикой, М.-Г.Садыки подчеркивает: «Чтобы показать, какого уровня достигли наши предки в области поэзии в тот период, мы решили предоставить в распоряжение читателей переведенную элегию придворного поэта Давуда (Давдаха), написанного им по случаю предательского убийства известного албанского царя Джаваншира». (Там же. С.71). Позднее элегия Давтака еще раз увидела свет на лезгинском языке в переводе поэта и литературного критика А.Мирзабекова. (Газета «Сердечное слово» («Рик1ин гаф»). 1992, №№3-4).
Из сообщения М.Каланкатуации следует, что «Плач» не был написан, а был произнесен, что вполне соответствует логике народного поминального обряда. Тексты плачей по покойнику рождаются спонтанно, произносятся экспромтом, и в том случае, если они были достойны запоминания, закреплялись в народной памяти. Надо полагать, что Давтак, экспромтом сочиняя, произнес свой плач, так как «стал он восхвалять князя красноречиво и пышно, сочиняя гладко, подобно искусному писцу». Историк дважды употребляет по отношению к «Плачу» слово «сочинил», и ни разу не утверждает, что он был написан, напротив, переходя непосредственно к самому тексту элегии, уточняет: «Вот что он говорил».
Для обозначения обряда оплакивания в языке южных лезгин используется слово «йикьер». Идиома «йикье хьун» означает процесс участия конкретного лица в оплакивании покойника, а «йикьера хьун», т.е. «участвовать во многих оплакиваниях», употребляется в отношении профессиональных плакальщиков или плакальщиц. На обряде «йикьер» экспромтом произносят «ишелар», т.е. «собственно плачи». Кроме того, существует понятие «йикьен ч1алар лугьун», т.е. «произносить плачи стихами», букв. «оплакивания слова (стихи) говорить». Общелезгинский термин для плача – «ясдин лугьунар», т.е. «траура песнопения». Образцы подобных произведений представлены плачами на смерть молодого человека, чабана, крестьянина, мужа, отходника, старика, жениха, отца, чиновника, сына в сборнике «Лезгинские народные песни». Сост. Ганиева А.М. Махачкала, 1970. С.29-38, причем некоторые из них ранее были опубликованы в книге «Лезгинский фольклор». Сост. Гаджиев А. Махачкала, 1941. С.28-36.
Приведенная выше оценка профессиональных качеств Давтака, как ритора и поэта, вполне отчетливо выражена и в его элегии, сама структура текста которой, помимо всего прочего, подтверждает и наше мнение о том, что «Плач» не написан, а произнесен экспромтом непосредственно при исполнении обряда оплакивания убитого князя, поскольку в противном случае элегия могла и, наверное, должна была содержать описание этого самого обряда оплакивания. Вместо этого в тексте «Плача» имеется прямое обращение к тем, кто слушал поминальные причитания Давтака: «Стенания мои – не плач русалок или страусов,/ Но горький вопль амбаруев по детенышам своим,/ По вас, оставшимся в покинутом им городе». (Каланкатуаци М. История страны Алуанк. Ереван, 1984. С.120). Город, о котором здесь говорится, известен. Это – Партав, находящийся в области Ути, где Джуаншер построил «украшенный храм». (Там же. С.116). Следовательно, слова поэта обращены к жителям этого города. Надо полагать, что помимо них в обряде оплакивания князя участвовало и много приезжих, на что указывает содержание элегии, излагающее не только сведения о личных достоинствах Джуаншера, но и поэтически лаконичный рассказ о его политической, государственной, религиозной и военной деятельности.
Более сложной представляется задача разобраться в семиотике – смысловой нагрузке образной системы «Плача», в частности приведенного выше фрагмента. Упомянутые там русалки, страусы, а также амбаруи с их детенышами порождают вопрос о том, как следует рассматривать в одном семантическом ряду столь разных по своему статусу существ – мифических русалок и вполне реальных страусов с противопоставленными им амбаруями, имеющих детенышей? Судя по другим местам элегии, Давдак превосходно знал как древнегреческую мифологию, так и библейскую образную систему, и если следовать этому посылу, то русалки у него, бесспорно, сирены – полуженщины-полуптицы, рожденные Ахелоем (божество одноименной реки) и одной из муз. (Мифологический словарь. Сост. Ботвинник М.Н., Коган Б.М., Рабинович М.Б., Селецкий Б.П. М., 1985. С.131-132). Согласно другому мифу, сирены первоначально находились в свите богини Деметры, и она наделила их птичьими ногами за то, что те не помогли ее дочери, похищенной богом подземного мира Аидом. Что касается страусов, то существует мнение (Каланкатуаци М. История страны Алуанк. Ереван, 1984. Комм. №144), что в древнеармянском переводе Библии страус обозначен словом «hамбару». Имеется ввиду стих из Книги пророка Иеремии (гл.50, ст.39), в котором излагается пророчество о Вавилоне: «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на ней страусы, и не будет обитаема во веки и населяема в роды родов». В новоармянских словарях под «hамбару» понимается некое мифическое существо, в частности сирена.
Подобное сопоставление выглядит довольно странно, поскольку сирены не имеют детенышей и не издают по ним «горьких воплей», напротив, их голоса сладкозвучны, чем они, согласно греческим мифам, и завлекают мореходов, чтобы погубить их в морских пучинах. В этой связи мы полагаем, что «hамбару», не находящее удовлетворительной этимологии в армянском языке, может иметь непосредственное отношение к таким лезгинским словам, как «чубарук/чубарук1», т.е. «ласточка», «чинеруг/чинеруьк1», т.е. «ястреб», «ч1емерук/чемерук1», т.е. «лук», из которого выпускают оперенные стрелы, и образованные при помощью суффикса «-к/-к1/-г». Если данное предположение верно, то тогда понятно поэтическое противопоставление «плача» страусов с «горькими воплями» ласточек по своим детенышам: ласточки чрезвычайно шумливы, особенно, если им приходится защищать своих птенцов.
С ласточками у южных лезгин связаны многочисленные поверья и табу: считается, что если они гнездятся под крышей дома, то в нем всегда будет материальный достаток, и он будет защищен от сглаза, поэтому строго запрещается изгонять их, разорять их гнезда и всячески охранять, чтобы они гнездились там ежегодно. Более того, согласно народным приметам, именно прилет ласточек знаменует наступление полноценной весны и обновление природы, что также в определенной мере находит соответствие с мотивами мифа о Деметре, которая в глубокой печали о своей единственной дочери забывает о земном мире, и он, мир, по этой причине приходит в запустение. Примечательно, что образ ласточки мы находим в одном из плачей на гибель Шарвили – главного персонажа одноименного лезгинского народного героического эпоса: «Имевшего друзей из числа львов,/ Заигрывавшего с оленями в заповедниках,/ Говорившего с птицами в полях,/ Возвращавшегося подобно весенней ласточке,/ Прилетавшего, как голубь, на стреху,/ Нет больше сына, вай!». (Лезгинские народные песни. Сост. и предисл. Ганиевой А.М. Махачкала, 1990. С.61. Подстр. пер. с лезг. Ризванова Р.З.). Соответствия в элегии Давтака и плачах на гибель Шарвили подробно рассматриваются и анализируются в подготовленной к печати книге Р.З.Ризванова «Из истории лезгинской литературы».
Фольклорная основа элегии Давтака бесспорна, и на это обстоятельство указывают многие авторы, изучавшие данное произведение. В «Православной энциклопедии» содержится следующая характеристика: «По мировоззрению в поэтике он (Давтак) главным образом следует античным литературным традициям. «Плач» – христианское произведение, при этом художественные средства выражения взяты из народной поэзии. Неотъемлемой частью средневековых плачей по герою является проклятие в адрес убийцы. В этой части лирический, печальный ритм «Плача» перерастает в бурное проявление чувств. Данное место является переплетением средневековой христианской анафемы и народного проклятия». (Православная энциклопедия. Т.XIII. С.612). В целом характеристика верная, но при условии, если исключить из нее явно натянутое утверждение о том, что перед нами «христианское произведение».
Даже при поверхностном его исследовании видно, что оно лишено религиозной мотивации, а упоминание библейских имен и ссылок на библейские пророчества не дают повода для причисления элегии к «христианским произведениям», апологии христианских религиозных идей и доктрин, поскольку в ней называются и другие имена, например, Ареса – бога войны в греческой мифологии: «Телом он дремал, но бдящей душой/ Храбро вел колесницу Ареса меж звездами,/ Неся цветок мудрости». (Каланкатуаци М. История страны Алуанк. Ереван, 1984. С.120). При этом заметим, что «в Греции культ Ареса был мало распространен, источники почти не называют мест его почитания». (Мифологический словарь. Сост. Ботвинник М.Н., Коган Б.М., Рабинович М.Б., Селецкий Б.П. М., 1985. С.22). Тем не менее, Давтак, будучи высокообразованным человеком, демонстрирует глубокие познания в области греческой мифологии.
Таким образом, если изложенная выше культурологическая верификация «Плача» Давтака верна, что следует из ее несомненной фактологической базы, то можно говорить о качественно новой трактовке данного произведения, как первого письменно зафиксированного образца лезгинской литературы. К сожалению, ее кавказско-албанские истоки на этой элегии обрываются, а последующие этапы литературной истории уже свидетельствуют о сильном влиянии привнесенных традиций, в частности арабо-мусульманской идейно-художественной основы с явственно заметными еще персидскими и христианскими элементами.

Ризван Ризванов