Несмотря на очевидный спад активности литературной жизни, все же преждевременно говорить о ее стагнации и неминуемом регрессе, будто бы провоцируемой отсутствием творческой смены. Действительно, ряды старшего поколения лезгинских писателей и поэтов, составлявших движущую силу бурного литературного процесса второй половины XX века, существенно и необратимо поредели: Кияс Меджидов и Шах-Эмир Мурадов, Забит Ризванов и Байрам Салимов, Алирза Саидов и Шихнесир Кафланов, Асеф Мехман и Расим Гаджиев, Якуб Яралиев и Буба Гаджикулиев, Меджид Гаджиев и Ибрагим Гусейнов, Ядуллах Шейдаев и Изет Шарифов, увы, не смогут порадовать читателей своими новыми произведениями. Бесспорно, это тяжелая утрата для национальной культуры в целом. Сейчас образовался некий вакуум, и он, естественно, должен быть заполнен. К сожалению, темпы этого неоднозначного движения настолько замедленны, что судить об отдельных фигурах, изредка вступающих на литературное поприще, как о зрелых, ярких творческих личностях, пока что нет достаточных оснований.
Становление лезгинской национальной литературы XXI века имеет тусклые, смазанные черты, и это, надо полагать, прежде всего, связано с радикальными общественно-политическими и социально-экономическими изменениями судьбоносного значения. На фоне подобной неопределенности из нестройного ряда современных молодых литераторов весьма трудно выделить тех, кто мог бы составить ядро нового творческого поколения. Робкие надежды на возможность сохранения и развития литературных традиций, похоже, порождает творчество поэтессы Саират (литературный псевдоним С.Ф.Ахмедпашаевой), заявившей о себе выходом в свет сборника стихотворений – рубаи (Махачкала, 2009 г.). Заслуживают внимания не только тематика и идейное содержание данной книги, но и явленное в ней незаурядное поэтическое дарование автора.
I
Вразумительное объяснение любого литературного явления, пусть даже едва заметного в момент опубликования, невозможно без понимания диалектики перехода от рефлексии к обобщению отраженных импульсов в процессе творческого акта. Синтезировать, обобщать – значит созидать, являть нечто новое, восходящее к исконным чувственным ощущениям в результате воздействия материальной либо социальной среды на рассудок, способный их воспринимать, оценивать и понимать.
Этот процесс осуществляется разными способами: с позиций рационализма либо образного, поэтического мышления. И в том, и в другом случае обоснованность выводов прямо зависит от умения глубоко проникать в сущность конкретного явления. С этой точки зрения свободный полет фантазии представляется жизненно необходимым условием и математику, и поэту, если они хотят добиться даже самого мизерного результата на пути к познанию реального мира.
Традиционная эстетическая мысль содержит убедительные подтверждения такого рассмотрения феномена творчества в целом и художественного, поэтического – в частности. К примеру, в переписке великих немецких поэтов И.-В.Гете и Ф.Шиллера привлекает внимание следующее наблюдение: «Идеальное воплощение реального – совсем иная операция, нежели реальное воплощение идеального, а ведь последнее и представляет собой подлинный случай игры свободного воображения». (Письмо Ф.Шиллера, отправленное И.-В. Гете из Иены 5 января 1798 г.// Гете И.-В., Шиллер Ф. Переписка. Т. II. М., 1988. С.9.) Очевидно, рассудочность и чувственность – вещи трудно совместимые, а по существу принципиально противоположные. Рассудочностью управляет сознание, тогда как чувственность всецело проистекает из самосознания. На этой явной полярности зарождается, развивается и сохраняется конфликт между реальностью идеального и идеальностью реального, на что указывает Ф.Шиллер. Поэзия существует на почве именно такой конфликтности, порождая неограниченность, беспредельность «игры свободного воображения», расширяя горизонт философского осмысления человеческой жизни, ее предназначения в пространстве социального бытия.
Чувственный мир лезгинской поэтессы Саират, проявленный в поэтических образах, целиком вписывается в предлагаемую концепцию, исходящую из единства противоположностей, вследствие чего сознание конструирует внешний, чуждый реальный мир, а самосознание – мир воображаемый, внутренний, устремленный к душевному комфорту. Граница между этими ми- рами динамична и неустойчива, ей, как всякому фронтиру, свойственна переменчивость состояний, колеблющаяся в пределах от относительного покоя до хаотичной импульсивности. Вся эта богатая палитра чувственного мира отчетливо выражена в художественном творчестве Саират, и хотя он, ее мир, глубоко субъективен, в нем зримо выделяются знаковые явления, свойственные многим другим людям, в чем можно убедиться, читая лаконичную исповедь поэтессы, местами возвышающуюся до эмоциональных высот приватных дневниковых записей.
Творчество Саират, бесспорно, относится к редким явлениям национальной литературы, оно обращено на самое себя и напоминает непрерывный внутренний монолог, раскрывающийся неожиданными гранями мысли и многоцветным спектром чувственных переживаний человека, живущего в открытом обществе и при этом остро ощущающего одиночество. Сложность и противоречивость такого душевного состояния, передаваемая читателю посредством художественных образов и символов, позволяют говорить об интровертном характере ее поэзии, эксклюзивности поэтической манеры Саират.
II
Излюбленная стихотворная форма Саират – это рубаи, четверостишие с тремя рифмующимися и одной свободной строкой по схеме ааба. Восточная поэтическая традиция приписывает изобретение данной формы, равно как и ее классический размер, состоящий из одиннадцати слогов в каждой строке, знаменитому иранскому поэту Рудаки, жившему на рубеже IX-X веков. Персидский оригинал, от которого тот отталкивался, экспериментируя с общепринятым размером хаджаз, представляет собой строчку народной песни, услышанной поэтом из уст ребенка, игравшегося грецким орехом на одной из улиц Газны: «Галтан-галтан хамиравад та бун гу», т.е. «Скажи: катится-катится до дна». (Тамимдари А. История персидской литературы. СПб., 2007. С.147.) Тонкий знаток восточной поэтики Рашид ад-Дин Ватват, живший в XII веке, в своем всеобъемлющем филологическом исследовании обозначает устоявшуюся литературную форму рубаи словом хаси, т.е. «оскопленный», имея в виду то, что данная форма состоит из двух двустиший (байт), где третий стих имеет произвольную рифму: «Хаси – так называют дубайти, третье полустишие которого не имеет рифмы». (Ватват Р. Сады волшебства в тонкостях поэзии. М., 1985. С.168.)
В целом и средневековые, и современные исследователи полагают, что литературное рубаи возникло из персидских старинных народных куплетов – чахардана или чахархана. Кстати, такие четверостишия сродни лезгинскому фольклорному жанру манияр (баядар, бендер, бейтер, лирлияр) преимущественно любовного содержания, что, видимо, способствовало органичному восприятию и самого рубаи как стихотворной формы в процессе литературного взаимодействия.
Первые классические рубаи на лезгинском языке засвидетельствованы в творчестве поэтессы XII века Зейнаб Хиневи. Составитель справочника «Лезгинские писатели», доктор филологических наук К.Х.Акимов полагает, что ее стихотворения «ничем не уступают рубаи известных восточных поэтов». (Акимов К.Х. Лезгинские писатели. Справочник. Махачкала, 2001. С.13. Лезг. яз.) Поэтические достоинства ее лирического цикла «Рубаййат» подчеркивались и в последующее время. Особое внимание обращалось на то, что «ее поэтическая речь естественна, не вычурна и не претенциозна, более того, она органично сопрягает арабо-фарсидский тезаурус с исконно лезгинской лексикой, добиваясь легко воспринимаемых синтаксических фигур, в которых воедино сливаются грамматические формы языков, весьма далеких друг от друга по происхождению». (Ризванов Р.З. От «Книги ереси» до «Сердечного слова». Интервью./ Журнал «Алам». Баку, 2013, № 2. С.18.)
Конечно, «современный лезгинский читатель, не владеющий хотя бы минимальным знанием фарсидского или арабского языков, окажется в затруднительном положении, пытаясь разобраться в содержании четверостиший Зейнаб Хиневи, отразивших и зафиксировавших состояние лезгинского языка ее времени». (Ризванов Р.З. От «Книги ереси» до «Сердечного слова». Интервью./ Журнал «Алам». Баку, 2013, № 2. С.18.) Говоря об этом в своем интервью журналу «Алам», издающемуся в Баку, мне доводилось приводить образец характерного рубаи повествующего о любовном чувстве поэтессы. Эта ажурная словесная конструкция выглядит следующим образом: Зун зебан зебане, вун – зебандираз,/ Зун зебун зенен я, вун я гижи баз./ Аллагьдиз гьемд ая, гьам я ашина,/ Залумди киз, вуна зулум мийир заз. Подстрочный перевод смыслов на русский язык: «Мой язык [подобен по остроте, жгучести] языку пламени, ты же – [всего лишь] многословец (краснобай, болтун),/ Я – беспомощная женщина, ты же – безрассудный (сильный) сокол./ Аллаху благодарение воздай, [только] Он всезнающий [поэтому],/ Подобно деспоту (залум), не терзай (зулум мийр) меня». (Ризванов Р.З. От «Книги ереси» до «Сердечного слова». Интервью./ Журнал «Алам». Баку, 2013, № 2. С.18.) Цикл «Рубаййат» Зейнаб Хиневи содержит 38 превосходных четверостиший, поражающих изысканным художественным вкусом, изяществом изобразительно-выразительных средств и вместе с тем отличающихся чувством меры, тонким языковым чутьем.
В советский период развития лезгинской литературы к стихотворной форме рубаи обратился известный поэт и просветитель Забит Ризванов, чей «Рубаййат» (1963 г.) объединяет свыше 40 четверостиший философского и любовного содержания, тем самым возрождая в прямом смысле этого слова литературную традицию, прерванную на многие столетия бесконечными нашествиями чужеземцев, войнами и тяжелыми социально-политическими условиями жизни. После Забита Ризванова свои силы в искусстве сочинения рубаи пробовали и некоторые другие лезгинские поэты, однако, в современном литературном процессе бесспорное лидерство в безукоризненном овладении техникой и тематикой этой восточной формы стихосложения принадлежит Саират.
Надо полагать, что «Рубаййат» этой поэтессы в некоторой степени подхватывает и пытается на новой почве в условиях радикальных общественных трансформаций утвердить объединительную идею Забита Ризванова, призванную внести в национальное поэтическое пространство дух состязательности, культуру художественного осмысле- ния и познания материального мира и социальной среды. В былые годы отсутствие полноценной литературной критики не позволяло поднимать, формулировать и развивать масштабные задачи подобного рода, а эстетическая составляющая национальной литературы и вовсе оказывалась на периферии литературного процесса. Сейчас положение не лучше прежнего, и именно поэтому объединительная идея приобретает особую актуальность. С данной точки зрения интерпретация смыслов, заложенных в рассматриваемый цикл четверостиший Саират, объективно сопрягается с традицией, имеющей общепринятую шкалу ценностей, свободную от воздействия изменчивости литературных предпочтений. На этой шкале применительно к Саират первой меткой является творческая свежесть.
Еще не оформившееся до конца новое мироощущение порождает каскад необычных образов и метафор, нацеленных на осознание бесповоротно изменяющихся жизненных обстоятельств. Общественное бытие подверглось фрагментации, а личность обрекается на бесцельные блуждания между увеличивающимися зазорами, как бы подтверждая эфемерность единства, которое совсем недавно казалось несокрушимым монолитом. В смятении личность ищет опору в неуютной окружающей среде и не находит, но упрямо продолжает поиски и не утрачивает надежды. Таким образом, творческая свежесть Саират проистекает из наблюдения за импульсивностью исторических перемен, разворачивающихся перед ее удивленным, недоумевающим, вопрошающим взором и в которых она сама участвует, как частица социума.
При чтении ее четверостиший, каждое из которых представляет завершенную мысль, не покидает тревожное ощущение непроизвольно допущенной страшной ошибки сердца, о которой в свое время мучительно размышлял Ф.М.Достоевский. В «Дневнике писателя» запечатлено утонченное психологическое наблюдение: «Ошибки сердца есть вещь страшно важная; это есть уже зараженный дух иногда даже во всей нации, несущий с собою весьма часто такую степень слепоты, которая не излечивается даже ни перед какими фактами, сколько бы они ни указывали на прямую дорогу; напротив, перерабатывающая эти факты на свой лад, ассимилирующая их со своим зараженным духом, причем происходит даже так, что скорее умрет вся нация, сознательно, то есть даже поняв слепоту свою, но не желая уже излечиваться». (Достоевский Ф.М. Дневник писателя. В 2-х томах. Т. II. М., 2011. С.7). Именно об этом с болью в сердце говорит и Саират в одном из своих лаконичных рубаи: «Нас карает наша скверность». (Саират. Рубаи. Махачкала, 2009. С.9. Лезг. яз.). Жесткий, но совершенно справедливый приговор. С раскрытия и признания этого момента истины для лирического героя появляется возможность осознания и познания самой сути нового мироощущения, непривычного, противоречивого, полного смутных ожиданий и надежд.
III
Сказав, что «нас карает наша скверность», лирический герой четверостиший Саират совершил огромное духовно-нравственное усилие, помогающее ему реально оценить состояние общественного сознания, скептически относящегося к морали и нормам поведения в межличностной и коллективной коммуникации. Однако, это не означает, что в центре лирических сочинений Саират стоят исключительно внешние факты, требующие соответствующей оценки и трактовки. Не простое присутствие чувства и мысли, а их сингармонизм, взаимопроникновение отличают ее стихотворения от многих других. Стихи Саират хороши, потому что прочувствованны, искренни, а «всякая подлинная лирика является не простым воспроизведением мгновенных индивидуальных переживаний поэта, но очень сложным их обобщением и возведением до степени типичности, а потому и общепонятности». (Городецкий Б. О некоторых проблемах изучения лирики Пушкина./ Журнал «Русская литература». М., 1961, № 1. С.26.).
Можно было бы полагать, что лирический герой четверостиший придуман поэтессой с целью посредничества между нею и действительностью. Но это отнюдь не так. Автор и его герой связаны не механически, т.е. взаимодействуя в силу этой связи, а сливаются в одну цельную личность с единым жизненным опытом. Два четверостишия – одно философское и одно любовное, – произвольно выбранные в качестве иллюстрации, в достаточной мере обосновывают такое предположение.
Прежде всего, подчеркнем, что творчество поэтессы не нацелено на завоевание литературной славы, она старается решить скромную задачу – донести до других, воспринимаемую ею реальную действительность в индивидуальном ключе, т.е. через призму собственных или ее литературного героя переживаний и их нетривиальной оценки. В четверостишиях порой проры- вается слишком личное отношение к разным явлениям и жизненным коллизиям, однако, обнаженный нерв как бы передается, уступается литературному герою, что позволяет самому автору избежать субъективизма и поспешных суждений, исключающих рассудочный фактор.
В этой связи привлекает внимание многослойность мысли, заключенная в философском рубаи о жизни и смерти. Эта «вечная» тема рассматривается под необычным углом зрения, определяющим творческую индивидуальность поэтессы и раскрывающим ее духовное единство с лирическим героем. В приводимом ниже четверостишии Саират, по-видимому, задается трудным вопросом: что может и должен сделать человек, отнюдь не обласканный судьбой: «С моим приходом, мир, не стал тесней твой дом,/ Неведомо тебе, жива ль я в доме том,/ Но не обидно мне, ведь при моем рожденье/ Не обещал ты вечной жизни в нем». (Саират. Рубаи. Махачкала, 2009. С.61. Пер. с лезг. Р.Ризван-Рин).
Автор вместе со своим лирическим героем рассуждает примерно так: если ты не баловень судьбы, то необходимо набраться духовного мужества, чтобы не прогнуться под тяжестью жизненных невзгод и не стать пылинкой в песчаной пустыне, потому что вечность не была обещана человеку при его появлении на свет. Но добрую память о себе можно сохранить на долгие годы. Все это на первый взгляд воспринимается как дань поэтической традиции, неуместной в век внезапно вскрывшихся информационных хлябей. Если же учесть, что для Саират поэзия является не иррациональным искусством, а средством осмысления своего положения в мире людей, то нетрудно представить, что выраженная в данном четверостишии мысль, окажется верной и путеводительной не одному читателю, размышляющему об этой проблеме.
В основе подобных философских обобщений, бесспорно, лежит объективированный чувственный опыт. Присмотримся к образному обращению к ветреному возлюбленному. Любимый человек уподобляется весне: ее долго ждут в тягостные зимние дни, но она быстро проходит, чтобы уступить место лету. Но так бывает в природе, где времена года строго размерены, в отношениях же между людьми существует непостоянство, которое порождает в частности мучительное явление неразделенной любви, от чего бывает, что иногда даже сходят с ума. Превосходная картина такой ненадуманной коллизии, словно выписанная тонкой кистью художника, дана в следующем рубаи: «Вчера пришла, весна, – сегодня ты уходишь./ Чей пир тебе так мил, что глаз не сводишь,/ То подаешь, то гасишь свет надежды,/ И страсти жар к безумию подводишь?» (Саират. Рубаи. Махачкала, 2009. С.95. Пер. с лезг. Р.Ризван-Рин).
Переход от чувственных ощущений к их осмыслению – это нелегкий путь к идеалу, к которому стремится автор, робко, шаг за шагом следующий за более деятельным лирическим героем. Но этот герой лишился бы своей энергичности, если бы за ним не стояла фигура реальной, неудовлетворенной своим положением личности. Следовательно, нет оснований гадать о том, какое именно начало превалирует в творчестве Саират – чувственное или рассудочное. Присутствуют обе стороны одного целостного явления, которое мы называем поэзией. Если она задевает за живое, значит, наполнена чувством, но если вдобавок склоняет и к размышлению, то одухотворена и движением мысли. Можно сказать, что прочитанные один раз, такие стихи сразу не забываются, а поскольку не забываются, то возвратный путь к ним всегда остается открытым.
Ризван Ризван-Рин, Каспийск, 2016 г.