Как сообщалось в предыдущем выпуске  журнала («Алам», №2 2013 г.), наш историк и переводчик Ризван Забитович Ризванов завершает работу над двухтомной монографией «Очерки литературной жизни южных лезгин», охватывающей период от VII века до наших дней. В ней дан профессиональный историко-филологический комментарий к творчеству таких литературных деятелей, как Давтак(VII в.), Абу Тахир Нихави (рубеж IX-X вв.), Зейнаб Хиневи (XII в.), Стур Далах (рубеж XII-XIII вв.), других поэтов и ашугов XVII-XIX вв., всех южно-лезгинских авторов XX в., включая блестящую плеяду поэтов и прозаиков, начинавших свое творчество в литературном объединении «Сердечное слово», функционировавшего в городе Кусары в 1959-1991 гг. сначала под руководством Забита Дадашбалаевича Ризванова, затем (с 1976 г.) Нямета Нифталиевича Мамедалиева (Лезги Нямет).

В публикуемых ниже фрагментах из второго тома монографии «Очерки литературной жизни южных лезгин» Р. З. Ризванова дается сравнительно-аналитическая информация о некоторых ранних прозаических произведениях Ядуллаха Шейдаева и Расима Гаджиева, размещенных в первом выпуске машинописного альманаха «Сердечное слово», подготовленного в мае 1961 г. Оригиналы этого и последующих трех выпусков альманаха (всего было 4 выпуска), а также протоколы собраний литературного объединения «Сердечное слово» хранятся в архиве З. Д. Ризванова, находящегося у его сына Р. З. Ризванова.

Между наивным реализмом и коммунистическим романтизмом

В разделе прозы альманах представил отрывок из романа А. Х. Салимова «На берегах Самура», фрагмент пьесы А. А. Абдуллаева «Айна и Аслан», рассмотренный выше, рассказы Я. Ж. Шейдаева «Беневша» и Р. Гаджиева «По следу», а также очерк А. Исаева «С мазутом смешанный пот». Сам факт появления у местных авторов прозаических текстов на родном языке свидетельствует о продолжении процесса активного формирования южно-лезгинской литературно-письменной культуры советского периода. 

Если в 1940-50-х гг. XX в. проза здесь создавалась, главным образом, на тюркско-азербайджанском языке, то с возникновением литературного объединения «Сердечное слово» переход на лезгинский язык стал массовым, причем это коснулось и художественно одаренных учеников старших классов общеобразовательных школ Кусарского района (Р. Гаджиев, Т. Агавердиев и др.). Их проза шла по пути наивного реализма, подпитываемая, однако, стилевыми и содержательными особенностями повествовательных жанров южно-лезгинского фольклора — сказки, легенды, исторического предания, бытового анекдота. При этом необходимо иметь в виду и то, что сама лезгинская национальная проза в целом находилась в это время на стадии становления и с творчеством таких северо-лезгинских авторов, как А. Фатахов, З. Гаджиев, М. Гаджиев, К. Меджидов, Я. Яралиев, местные авторы были мало знакомы или вовсе их не знали.

Как указывалось выше, Я. Ж. Шейдаев был одним из участников учредительного собрания литературного объединения «Сердечное слово». Согласно воспоминаниям З. Д. Ризванова , он сначала сочинял стихи на азербайджанском языке, но очень скоро понял, что это не его дело и приступил к литературной обработке на лезгинском языке различных историй, рассказываемых на досуге местными старожилами. Его рассказ «Беневша»  в первом номере альманаха «Сердечное слово» является одной из таких работ, и не случайно в редакционной аннотации к данному произведению отмечено, что «он в своих изящных (гуьзел) рассказах показывает прошлых и нынешних героев нашего народа» . В этом прозаическом опыте видны проблески только еще зарождающегося композиционного мастерства.

Годом раньше дагестанская республиканская газета на лезгинском языке «Коммунист» в рамках подготовки к годовщине со дня создания литературного объединения «Сердечное слово» опубликовала его небольшой рассказ «Голос свирели» («Кфилдин сес»), в основе которого, по-видимому, лежит реальная история, известная жителям селения Аваран в  Кусарском районе, откуда родом автор. Там повествуется о бесстрашном поступке мальчика-пастушка, спасшего в горах овечью отару от неминуемой гибели. Речь идет не о пресловутом «безумстве храбрых», а об осознанной «святости долга» свободной личности перед воспитавшим ее обществом. Вместе с тем необходимо отметить, что эта нравственная тема огромной значимости не воплотилась до конца в столь же блестящей художественной форме, о чем будет сказано ниже в увязке с рассказом Р.Гаджиева «По следу», в котором взаимно переплетаются признаки наивного реализма и романтизма, замешанного на морали юного строителя коммунизма.

Композиционно рассказ как бы состоит из двух частей, в одну из которой вставлено, как бриллиант в оправу кольца, авторизованное народное предание о трагической судьбе благочестивой девушки по имени Беневша и удивительно красивом обычае, связанном с этой историей. Таким образом, здесь присутствуют два рассказчика — автор и местный старожил Насиб, который, собственно, и излагает печальное повествование о невинно погубленной девушке, посвященной ей старинной народной песне, а также о том, как от ее имени произошло название нежного весеннего цветка — фиалки. И по композиции, и по содержанию рассказ «Беневша», вне всякого сомнения, является продуктом того живого интереса, который был вызван настоятельным призывом З. Д. Ризванова к членам литературного объединения «Сердечное слово» собирать и сохранять бесценное культурно-историческое достояние лезгин —  их устное народное творчество.

Другая его особенность — это явный отпечаток горячих литературных диспутов первой половины 60-х гг. XX в., которые возникали не только собраниях «Сердечного слова», но и  на других мероприятиях, в том числе увеселительных, о чем вскользь упоминает в своих воспоминаниях З. Д. Ризванов: «Ядуллах  окончил среднюю школу в Кусары, а потом  учился в двухгодичном учительском институте, открытом в городе Кубе. Он умел превосходно играть на таре. Он хорошо владел также  кеманчой (кеменча ) и  чунгуром. И песни пел задушевно (рикI алаз). Он облагораживал собрания в пору нашей молодости» . С учетом этих двух особенностей можно сказать, что рассказ «Беневша» обнаруживает  уверенные признаки индивидуальности начинающего писателя, которая приобретет свою завершенность в его зрелые годы.

***

Автор со слов своего собеседника, старца Насиба, включил в повествование ныне забытую народную песню, будто бы впервые озвученную безутешными подругами Беневши при плаче над ее изрубленным кинжалами бездыханным телом. Впрочем, возможно, что она уже была деформирована к моменту, как ее слышал и зафиксировал Я. Ж. Шейдаев, поскольку каждая строфа песни, начинается с повторяющегося двустишия, близкого по структуре к древним фольклорным плачам, но утратившего традиционный набор горестных восклицаний и вопросов, свойственных народным причитаниям. Верную своему возлюбленному девушку безжалостно изрубил вместе со своими сподручными домогавшийся ее Махмуд, сын сельского богача Хаджи-Зиядхана.

Столь трагическая гибель первой в селении красавицы, бесспорно, не мог не потрясти до глубины души ее  подруг, которые просят ее встать, проснуться, что опять-таки сближает их песню с фольклорным жанром похоронного причета: «Беневша душенька (чан), Беневша,/ Есть ли возлюбленный (яр) у тебя, Беневша?/ Ты нашего селения красавицей была,/ Вставай (къарай виниз), не спи.// Беневша душенька (чан), Беневша,/ Есть ли возлюбленный (яр) у тебя, Беневша?/ [Пока] ты по полям прохаживаешься (къекъведа),/ Возлюбленный из Баку вернется.// Беневша душенька (чан), Беневша,/ Есть ли возлюбленный (яр) у тебя, Беневша?/ Родниковую воду не пей же (хъвамир тIун),/ Любимого в одиночестве не оставляй же (тамир тIун)!»  Похоже, что эта песня-плач не лишена реалистической основы, чему может быть подтверждением рассказ Насиба, в которой приводятся имена конкретных людей, в том числе и одного его родственника.

С его слов выходило, что Беневша любила молодого отходника Имама, уехавшего на заработки в Баку, и об этом знали все сельчане. Между тем она приглянулась упомянутому выше Махмуду, сыну Хаджи-Зиядхана. В это время самому рассказчику, т.е. аксакалу Насибу едва исполнилось 12-13 лет. Однажды ранним утром, в самом начале весенних работ, он со своим дядей (братом отца) пошел к сельской мечети, чтобы оттуда вместе со всеми отправиться в поле. Тут они увидели множество взволнованных людей. Его дядя Мирзефер поспешил узнать причину этой обеспокоенности. Оказалось, что прошел слух, будто убита Беневша. И вправду, вскоре группа молодых мужчин принесли завернутое в палас окровавленное тело девушки. Душераздирающе заголосила ее мать Гюльназ. Все бросились к ее дому, расположенному прямо за мечетью, а подруги Беневши начали громко причитать, и из этих-то причитаний  возникла горестная песня-плач, врезавшаяся в память подростка Насиба.

Наличие светлой литературной энергии у Я. Ж. Шейдаева неоспоримо, и она, естественно, должна была преобразоваться на выходе в соответствующий интеллектуальный продукт — позитивную идею, гармонирующую с мироощущением автора, в частности и по вопросу социальной и  национальной ответственности. Оба аспекта этой единой проблемы отразились в резюмирующей реплике, вложенной в уста народного рассказчика Насиба: «Внучек, в давние времена (дегь заманда) наших достойных (намуслу) людей головорезы вот так губили (пучзавай). Теперь наш Лезгистан свободен! Под теплым солнцем Октября все люди свободно дышут» . В данной связи весьма примечательно то, что расставшись с Насибом и направляясь в свою школу, автор думает не о «теплом солнце Октября», а об ужасной гибели гордой и бесстрашной Беневши, которой легче расстаться с жизнью, чем изменить возлюбленному, девушке, которая  бесчестию предпочла смерть.

Ведь дело еще и в том, что Беневша не пошла на заклание, подобно бессловесному ягненку, а смело вышла против насильников с оружием в руках, успев при этом нанести им урон. У лезгинок был обычай носить в широком рукаве верхнего платья небольшой остро отточенный кинжал в кожаном чехле — байбут. Он становился непременным атрибутом костюма, если женщина чувствовала себя в опасности или оставалась одна, без мужской опеки. Этот осколок воспоминания о традиционном ношении оружия, гарантирующего личную независимость в условиях полуфеодального произвола, в данном контексте трактуется как базовая ценность, входящая в комплекс понятия национальной чести. И когда старец Насиб утверждает, что будто бы «теперь наш Лезгистан свободен», автора  его спорный комментарий оставляет равнодушным. Страна лезгин — Лезгистан — могла быть свободной, если бы сохранила свою государственно-политическую целостность, а не превратилась бы в красивое и приятное для памяти историко-этнографическое обозначение обезличенной территории, лишь  населенной лезгинами, но не управляемой ими по естественному праву.

Ностальгические мотивы о былой государственности лезгин, как указано выше, просматривались и в стихотворении «Моя сестра — на моей стороне», посвященной  революционной Кубе, которой восторженный автор   сулил всемерную поддержку со стороны Лезгистана. Подобные вспышки исторической памяти однозначно были продиктованы сильным влиянием на этих и других молодых авторов со стороны З. Д. Ризванова, который, как известно, несмотря на свою чрезвычайную занятость административно-хозяйственной деятельностью в качестве председателя колхоза, активно трудился над воссозданием целостного текста лезгинского народного героического эпоса «Шарвили».

Элементы героизации главного действующего лица очевидны и в рассказе Я. Ж. Шейдаева, когда повествуется о моменте нападения нескольких вооруженных мужчин на одну беззащитную девушку. В речи рассказчика Насиба сравнения, традиционные для восточного художественного вкуса, цепляются одно за другое, попутно увлекая и метафоры, свойственные чисто южно-лезгинскому устно-повествовательному стилю: «Ты бы сказал  (на лугьуди), к ней львиная сила пришла. Похищая свет глаза (вилин ишигъ тухуз), сверкающий (рапIрапIарзавай ) кинжал одному пронзил насквозь заплечье (чIарфарикай  хкатна) и находился в руке все еще мечущейся (чапаламишзавай ) девушки. Кости рук Беневши, выкручиваемых (звар  гузвай) в две стороны, трещали как ось (хьел ) аробного колеса, загоняемая вплотную в ступицу (бураз гузвай). Она выбилась из сил» . Нагромождение разностилевых эпитетов и даже некоторая смелость отдельных сравнений, как, например, человеческие кости, издающие треск и хруст, подобно колесной оси, загоняемой в ступицу, не утяжеляет прозу Я. Ж. Шейдаева, а придает ей легкую свежесть, одновременно не делая ее излишне цветистой. Автор черпает вдохновение в близкой  с детства южно-лезгинской природе, признаваясь, что его » пьянящий аромат фиалок обволок» , а также в стародавних народных преданиях, утверждая, к примеру, что «содержательные беседы»  Насиба, его «глубокомысленные наставления много наслаждения доставляли»  и ему, автору.

Со слов того же Насиба, у которого «борода бела, как снег» , а «лошадь буланая»  и который, приступая к своему рассказу, «из кармана достает мешочек цельной кожи (тагъар) с табаком и начинает ладить папироску» , автор узнает, что фиалка получила свое название от имени убиенной Беневши.  Ее похоронили на месте гибели, где со временем образовался невысокий холмик из земли, перемешанной с мелкой галькой, там-то ранней весной первыми и расцветают нежно-печальные фиалки. 

Народная этимология слова «фиалка» («беневша»), бесспорно, ошибочна. Название цветка восходит к иранскому корню nav/nov, т.е. «новый», присутствующему и в пехлевийском слове vanavshak  — фиалка. Эти цветы появляются одновременно с подснежниками, знаменуя наступление весны и обновление природы. День весеннего равноденствия — 22 марта — является иранским народным праздником, называемым Навруз, т.е. «Новый год». В этот день справляется и древний лезгинский праздник Яран сувар или Яр, т.е. «Весны праздник». У южных лезгин его символом является разновидность фиалки мул(дин) цуьк,  произрастающей в предгорной и  горной местностях.

В аварском языке фиалка обозначается иранским же по происхождению словом манарша , усвоенным, однако, из тюркского источника, возможно, кумыкского языка (мелевше) , в отличие от лезгинского беневша, заимствованного непосредственно из фарси в силу многовековых взаимных контактов. Аварское женское имя Манаша (Манарша), подобно лезгинскому женскому имени Беневша, также произошло от названия цветка, а не наоборот. Что касается разновидности фиалки мул(дин) цуьк, то по ее поводу существует старинное лезгинское народное предание, записанное З. Д. Ризвановым , причем, как он полагает, в основе лезгинского женского имени Мулейли, встречающегося в музыкальном фольклоре, лежит название фиалки мул(дин) цуьк. Кроме того, в генетическом родстве с названием данного цветка находится и наименование реки Мулар вблизи высокогорного лезгинского селения Куруш в Докузпаринском районе Дагестана.

Таким образом, образцы устного народного творчества подпитывали своей неувядаемой свежестью не только писательские опыты Я. Ж. Шейдаева, но и других авторов, искавших индивидуальные средства художественной  выразительности, опираясь на фольклорную традицию, где как бы в резерве  хранились литературные возможности лезгинского народа. Сюжетной основой отдельных произведений становились также бытовые рассказы и случаи из реальной жизни, современной авторам. Это, к примеру, можно сказать о рассказе Р. Гаджиева «По следу».

***

В первом выпуске альманаха «Сердечное слово» об этом молодом писателе сказано следующее: «Хотя прошло мало времени после того, как Расим, окончивший десять классов и работающий в колхозе, взялся за перо (къелем), его творчество (туькуьрунар) стало значительным (зурбади). Расим написал целый ряд хороших рассказов. Он является одним из активных  (викIегь) членов «Сердечного слова». Мы желаем ему успехов в литературном деле» . Согласно протоколам, Р. Гаджиев впервые прочитал свой рассказ «По следу» на собрании литературного объединения, состоявшемся 22 января 1961 г., где было сказано, что его «содержание и идея хороши» , но он требует доработки. Десятиклассник серьезно воспринял пожелания старших товарищей и вынес свое произведение на вторичное обсуждение в марте 1961 г.  Он не скрывал свое огромное желание стать настоящим писателем и уже в мае того же года получил следующий отзыв об одном из своих новых рассказов: «Язык чист и добротен, сравнения сильные». Молодой талант остро нуждался в выходе к широкой читательской аудитории, и в этом его стремлении посильную помощь ему оказывал З. Д. Ризванов. Несколько его селькоровских зарисовок и небольших стихотворений на азербайджанском языке были опубликованы на страницах районной газеты «Кызыл Кусар», поскольку печатных изданий на родном языке у южных лезгин тогда еще не было.

На одном из собраний литературного объединения Р. Гаджиев говорил о себе: «Я в этом объединении (кIватIалда) с января работаю. За это время, если и много вещей написал, ни разу не напечатали. Только на днях (и йикъара) стихотворение и статьи, написанные мной по-азербайджански, напечатаны на азербайджанском языке. Если будет так (икI хьайила), то я огорчаюсь (перт жеда)» . Это было сказано, когда 14 мая 1961 г. на собрании «Сердечного слова» впервые открыто и широко обсуждался вопрос о необходимости иметь национальную печать и радиовещание на лезгинском языке в Азербайджанской ССР и, видимо, продиктовано еще смутным тогда осознанием того, что подлинное художественное творчество для него, Р. Гаджиева, на ином языке невозможно. В частности, рассказ «По следу» является ярким тому подтверждением.

Несмотря на свой юный возраст, Р. Гаджиев интуитивно понимал, что при всей важности факта, как основы рассказа, еще большее значение имеет его художественная интерпретация, раскрытие его экспрессивной насыщенности простым, но семантически емким словом. В этом отношении он заметно опередил Я. Ж. Шейдаева, признававшего исключительную приоритетность факта как такового для любого повествовательного произведения. Таким образом, Р. Гаджиев демонстрировал свое умение преобразовать реальный бытовой случай в красочное художественное явление и тем самым намечал контуры качественно новой прозы, вырабатывая сугубо индивидуальный стиль письма.

Рассказ «По следу» начинается с почти рельефной картинки: подросток Семед, возвращавшийся в свое селение по утоптанной в высоком снегу тропинке, замечает в опускающихся сумерках свежие овечьи следы, уводящие с пригорка в ущелье, и, полагая, что сбившаяся с пути овца не могла уйти далеко, пускается по следу, надеясь спасти бедное животное от холодной смерти. Для писательской манеры Я. Ж. Шейдаева этих элементов завязки было бы достаточно, чтобы перейти к кульминационной части, однако, Р. Гаджиев идет дальше, обостряет зачин, замечая, что одно дело шагать по удобной тропинке, а другое — пробиваться через нетронутое снежное поле, заросшее кустарником в рост человека: «От прикосновения головы, плеч к веткам с них осыпался снег на обледеневшие лохмы [барашковой] папахи, превратившиеся в сосульки-ракушки (гъепI-гъепIар хьтин). Отвердевшие на ногах сапоги со смерзшимся снегом скрипели (гъирчI-гъирчIиз ванзавай) при соприкосновении (гуьцI жедамаз) друг с другом» .

Как видно, творческая энергия Р. Гаджиева направлена на выявление характерных черт литературного персонажа не методом статистического засвидетельствования, а  путем пристального наблюдения за его состоянием в постоянно изменяющихся условиях среды. Нигде на протяжении всего короткого рассказа не заявлено, что Семед мужественный и бесстрашный юноша, однако, сам факт  самостоятельного решения отправиться на поиски заблудшей овцы студеным зимним вечером уже говорит о его смелости и выдержке. Даже заметная порой шероховатость незатейливого сюжета не умаляет литературно-художественных достоинств рассказа. Может быть, в случае публикации он воспринимался бы как литературное событие, главным образом, по причине образности и сочности языка.  В этом отношении природное литературное дарование Р. Гаджиева следовало бы уподобить подснежнику, естественно и неумолимо пробивающемуся к солнцу сквозь снежный покров, когда настает его урочный час. 

Излагая простенькую коллизию о том, как пятнадцатилетний школьник, отправившись по следу заблудшей овцы, обнаруживает ее оягнившейся в заснеженном кустарнике, а потом отважно защищает животных и самого себя от голодного волка пучком подожженных ученических конспектов, оказавшихся в кармане поношенного пальто, молодой автор как бы лично чувствует  мглистую зимнюю стужу и ощущает на себе холодный блеск алчных волчьих глаз — чувствует, ощущает и предельно точно передает все это читателю. Ранее, как отмечено выше, к теме школьника, спасающего ягнят, обращался Я. Ж. Шейдаев в рассказе «Голос свирели». С убежденностью наивных реалистов оба автора с одной стороны склоняются к коммунистическому романтизму, а с другой — пытаются констатировать старую истину о том, что в жизни всегда есть место самоотверженному, героическому поступку. В реалиях южно-лезгинской глубинки, где овцеводство являлось традиционным хозяйственным занятием, истории с участием юных пастушков, кровожадных волков и беззащитных ягнят были, конечно, не редкостью. Их рассказывали чуть ли не в каждом селении, и здесь имеет значение скорее не то, о чем рассказывают, а то, как об этом рассказывают, т.е. речь идет о каком-либо факте и его аранжировке, индивидуализации. Бесспорно, у Р. Гаджиева это получилось лучше, потому что свою историю он поведал народным языком, со свойственной ему экспрессией и идиоматикой.

***

Язык «Голоса свирели» нивелирован и тем самым лишен образности, слова и их сочетания бледны, сравнения вялы и неэффектны. Пастушок Я. Ж. Шейдаева, устремившись за отбившимися от отары ягнятами, «два раза (кьве сеферда) падает лицом вниз, поскользнувшись на росистой траве, из носа льет кровь, но он боли не чувствует и бежит еще быстрее» . Школьник Р.Гаджиева  по следу овцы пробивается через заснеженное поле в морозных сумерках, когда «вечерняя стужа, касаясь обнаженного места (кьецIил чка), рассекает, подобно бритве» , а «одежда заледенела (чIаганвай), будто обмазанная замерзшим, [соленым вязким]  творогом». Очевидно, что экспрессивная, вольная манера Р. Гаджиева здесь противопоставляется уравновешенному, спокойному тону Я. Ж. Шейдаева. Если верно, что темперамент может наложить отпечаток на характер литературного труда, то и в этом оба писателя заметно отличались друг от друга — невозмутимый,  покладистый автор «Голоса свирели» и беспокойный, порывистый сочинитель рассказа «По следу».

Между тем, при столь фундаментальных различиях эти два рассказа, следовательно, в некоторой степени и мироощущение авторов, объединяет весьма схожий в главных чертах финал: когда юные герои вплотную приближаются к трагическому исходу, им самим на помощь неожиданно приходят взрослые, которые избавляют их от возможной гибели. Если в «Голосе свирели» взрослые чабаны, обеспокоенные длительным отсутствием пастушка, целенаправленно отправляются на его поиски, то в рассказе «По следу» взрослые ищут вовсе не отважного школьника, а именно пропавшую овцу, которая вот-вот должна дать приплод. Увидев еле живого пастушка, насилу выбравшегося из бурного потока и стоящего на пути матерого козла, вожака отары, чабанский бригадир Хамди (Гьамди) у Я .Ж.  Шейдаева в огромном  замешательстве проговаривает: «Большой беды избежали!» А колхозный чабан Невди (Невди) у Р. Гаджиева, обнимая школьника, отмахивавшегося пучком горящих листов бумаги от взбесившегося волка, как бы вскользь замечает: «Были бы все такими, как ты!» В первом случае на передний план выдвинуто чувство сострадания и жалости к маленькому герою, во втором — в глаза бросается скупое мужское восхищение бесстрашным поступком школьника. Понятно, что тот, кого пожалели, впредь поразмыслит, прежде чем вновь решиться на нечто подобное, а тот, кого лишь сдержанно похвалили, наверняка будет и дальше в жизни опираться только на свои собственные силы. Две схожие коллизии — два разных моральных вывода из них.

Имран, так зовут пастушка из «Голоса свирели», является типом ведомой личности и, повзрослев, мог стать добросовестным исполнителем, честным советским чиновником районного или республиканского уровня, поскольку, бросившись на спасение ягнят, он исправлял собственную оплошность. Увлекшись игрой на свирели, он не заметил, как ягнята вслед за козлом-вожаком взобрались на опасную кручу, откуда могли свалиться в стремительный поток горной реки. Что касается Семеда из рассказа «По следу», то это — яркий тип личности ведущей, которые вопреки разным препятствиям, как правило, становятся предводителями, инициативными людьми, генерирующими идеи и воплощающими их в жизнь. Ему жалко терять конспекты, над которыми усердно трудился, и боязно, потому что вызовет недовольство учителя, но он принимает мгновенное решение использовать бумагу в качестве факела, а потом рассказать все, как было, даже не заботясь о том, поверят ему на слово или нет.

 Имран совершает свой поступок, рискуя жизнью, потому что боится гнева чабанов за потерю ягнят, Семед же идет на риск осознанно и расчетливо, представив, что из двух ягнят со временем может получиться целая отара овец, и упустить такую, пусть даже гипотетическую выгоду, убоявшись волчьих зубов, он, естественно, считает малодушием. Над Имраном довлеют внешние факторы, и его душа страдает от того, что могут подумать о нем другие люди, особенно те, которые доверили ему важное дело. Семеду мнение посторонних о нем не важно, он самодостаточен и действует по собственному разумению, точнее по тем нравственным лекалам, которые привычны для него сызмальства и еще не совсем деформированы внешними влияниями.

Вне всякого сомнения, рассказ Р. Гаджиева «По следу» является знаковым литературным достижением автора, предопределившим его последующую творческую карьеру, как писателя положившего основу народно-разговорному стилю в лезгинской художественной прозе.  

Ризван ЗАБИТАН