О дному из выдающихся поэтов современности, патриарху лезгинской поэзии Азизу Алему исполнилось 75 лет. Он пришел в мир в поселке Мардакяны в Баку и провел здесь самые первые годы своей жизни, о чем всегда вспоминает с теплотой. С Баку, начиная еще с дореволюционных лет, были связаны судьбы многих близких ему людей. Рассказ поэта об этом вошел в книгу о его жизни и творчестве, которая готовится к печати. Предлагаем вниманию читателей “АЛАМ”а отрывок из книги «Путь поэта (Жизнь и творчество Азиза Алема в зеркале времени)».
Моего дедушку звали Шихзада. (Шихзада и Фатуллах – эти два имени в моем роду передаются, через одного, от поколения к поколению.) У него была по-своему интересная биография. В нашем селе Мискинджа, при отсутствии явно бедных, всегда хватало состоятельных людей, владеющих землей, отарами овец, но мой дедушка к ним не относился и ничто особенно не удерживало его в родном селе. Физически крепкий, как я себе его представляю, не обделенный умственными способностями, он, подобно многим другим жителям горных сел Самурской долины, поддался на нефтепромыслы в Баку, где вырос до бурового мастера.
Сохранилось семейное предание об одном случае, наложившем свою печать на судьбу дедушки.
Как-то на участок, где работал дедушка, приехал на автомобиле инженер и остановился у его буровой. Это был молодой человек, еще неженатый, из богатой семьи, единственный сын у матери, выросший без отца, выучившийся где-то в Европе. Во время беседы дедушка вдруг сказал ему: «Беги! Быстро!» Тот удивился: это еще что такое, что за обращение? Инженер в те времена был важной фигурой на нефтяных промыслах, неграмотные горцы-отходники смотрели на него чуть ли не как на сошедшего с небес. Дедушка, видя, что он медлит, схватил его, здоров-то был как бык, и отшвырнул в сторону. Инженер плашмя растянулся на земле. И в тот самый момент буровая вышка упала на то место, где только что стоял инженер. Не будь резкого, невзирая на чины, поступка дедушки, молодого инженера раздавило бы в лепешку.
Дедушка, буровой мастер, получал восемнадцать рублей золотом, а в те времена за три рубля можно было купить быка. И вот, он в очередной раз пошел за своей получкой. А в кассе ему дали сто рублей. Он сказал, что вышла ошибка, он столько не получает. Ему ответили, что никакой ошибки нет, ему так начислено, а если хочет знать почему, пусть сам и выясняет. Дедушка пошел к инженеру. Тот ему сказал: «Буровому мастеру, конечно, такая зарплата не положена, но я это начисляю тебе от своих денег. За то, что ты меня спас. Так ты будешь получать постоянно и никаких возражений по этому поводу слышать я не хочу».
Словом, дедушка разбогател. Через какое-то время он, поддавшись уговорам односельчан, вернулся в родное село. Как рассказывают, инженер советовал ему не уезжать, и в дальнейшем обещая свое покровительство, но для малограмотного горца тяга к родным местам, подогретая уговорами земляков, оказалась сильнее, чем рассудительное предложение инженера, оставшегося благодарным ему за свое спасение.
В селе дедушка, имея деньги, приобрел несколько участков земли, скотину и тоже превратился в состоятельного хозяина. Впоследствии, когда организовали колхоз, все земли дедушки отошли к колхозу, забрали и его скотину. Еще при мне, мальчишке, в колхозе оставались быки, о которых говорили, что они принадлежали моему дедушке. Был у него и фед — так называют у нас рощу фруктовых деревьев. Дедушкиного феда с абрикосами местного сорта давно уже не существует, но то место, где росли абрикосы, до сих пор носит имя Шихзады.
У Шихзады были три сына и дочь Шехребан. Из сыновей старший Гамдуллах, средний Азетуллах и младший Шихбинет, мой отец. Когда меня, мальчонку, привезли в село, дедушка еще был жив. И его, и отца я помню очень плохо, словно привидевших во сне.
Отец всегда был мне интересен и я изучал его по рассказам, воспоминаниям родных и близких, создавал для себя его образ. В моем воображении он предстает человеком неимоверно жизнелюбивым, с натурой темпераментной и артистичной. Несмотря на скрепы адатов и традиций, установки поведения, особенно жесткие у нас, он умудрялся влюбляться то в одну, то в другую сельскую красавицу. Отчаянная голова, попадал в нешуточные переделки, но и не думал угомониться, искал все новых приключений.
Чтобы молодой человек был при деле, дедушка купил для него, своего младшего сына, отару овец голов в сто. И вот, он ходил в горах со своей отарой, играя на свирели. Говорят, был очень музыкален (это от него передалось и мне). А к концу осени он вместе с одним своим родичем погнал овец на зимовье в Аран, то есть на плоскость. Там, где ныне находится село Маллакент, недалеко от станции Белиджи, располагались кишлаки мискинджинцев. Как-то будущий мой отец зарезал захромавшего барана и отвез продавать мясо на станцию. Сельский парень, отнюдь неглупый, видимо, по молодости был слишком доверчив и непрактичен. Когда мясо было продано, оказалось, что его безбожно обманули и за целого барана он выручил только горсть конфет монпансье.
Как сохранилось в семейном предании, Шихбинет не в шутку обозлился, увидев себя одураченным. Вернувшись на стоянку, он сообщил родичу: «Я ухожу. А моих овец поручаю тебе, как хочешь, так и поступай с ними». Родич ничего не мог понять: «В чем дело, парень?» Пояснение было коротким: «Сегодня я узнал, что и сам похож на одного из баранов в моей отаре».
Он вернулся в село. Крикнув со двора, вызвал мать. Она выглянула: «Ты вернулся, милый сын? Что случилось? Заходи же домой». Домой он отказался зайти, попросил вынести ему денег. «Но что случилось?» — «Я еду в Баку». На разговор и шум вышли и другие домочадцы. На недоумевающие расспросы Шихбинет отреагировал запоминающимся образом: ярлыгу, с которой вернулся из Белиджей и все еще держал в руках, размахнувшись над головой, запустил в конец длинного двора, хорошенько посулив тому, кто еще раз возьмет ее в руки. Его так и не сумели уговорить войти в дом, взяв деньги, он пустился в путь.
В Баку к тому времени из наших родичей жили уже многие. Там Шихбинет устроился работать в каменном карьере. Места чужие и непривычные, он не знал другого языка, кроме родного, но был молод, неутомим, наверное, сообразителен. Вскоре его назначили десятником, а через полгода и начальником карьера. Потом карьер закрыли, Шихбинет, надо полагать, уже освоившийся и опытный, перешел в торговую систему, стал завскладом. Поднимаясь все выше, он дошел до должности управляющего курортторгом. В те времена, как подумаешь, образованных людей везде не хватало, а на ответственные должности выбирали и назначали способных.
Моя мать у него была не первой женой. Первая умерла при родах. А новую жену для него выбирали недолго: в селе напротив дома Шихзады, чуть поодаль, стоял дом Агакиши, который и стал моим дедушкой по матери. Шихбинет, приехав в село и женившись, вместе с женой уехал обратно в Баку. Это было в I935 году. Через три года родился я, а еще через три родилась моя сестренка Зина.
В моем паспорте указано место рождения: Баку, Азизбековский район. Там есть поселок Мардакяны, который считался курортным местом в те времена и, говорят, остается таковым по сей день. Я себе порой представляю, как будто первые три года моей жизни, когда мы жили в Мардакянах и отец оставался с семьей, прошли словно в раю.
Как рассказывала мать, к тому времени, когда началась война, мы жили в шикарном доме типа коттеджа посреди сада. Дом поднимался над землей на фундаменте и в него ввела лестница в три или четыре ступеньки. Про то время я знаю не только по рассказам матери, и сам что-то помню, правда, очень мало, наподобие неясных, смытых кадров давно просмотренного фильма… Я поднимаюсь по нашей лестнице с шоколадными коробками, а они выпали из моих рук и рассыпались… Я ходил в детский сад. Воспитательница пальцем закрывала мне глаза, чтобы я побыстрее заснул… Мы с папой идем по улице, я шагаю впереди, а он следует за мной… Почему-то запомнилось, как говорили две женщины. И вид нашего дома посреди сада… Как бы я ни хотел, еще раз увидеть тот дом в жизни мне не довелось…
Следующее я знаю
со слов матери
В то время были чайники своеобразной формы, пузатые, но с небольшим дном. Она снимала такой чайник с печи, когда с улицы вошел человек и вручил ей какую-то бумажку. Она, неграмотная, спросила: «Что это?» — «Повестка». – «Какая повестка?» – «Твоему мужу». Еще прозвучало слово «фронт». Мать обомлела, ведь у ее мужа была бронь. Когда отец пришел домой, спросила у него: «Зачем?» Он ответил: «Я коммунист, по-другому не могу». По словам матери, отец действительно не был способен на низкие поступки даже ради сохранения своей жизни, а она знала немало мужчин, которые всеми возможными способами убегали от призыва в армию, переезжали с места на место, скрывались. Она не могла себе представить отца похожим на подобных.
Вот таким образом отец добровольцем отправился на фронт. Как многим и многим другим, ему не суждено было вернуться обратно. Уже взрослым я попытался узнать что-либо о судьбе отца. Это мне удалось с помощью Макаровой, учительницы, известного в свое время неутомимого руководителя юных искателей, вызволившей из забвения многих без вести пропавших советских бойцов. После краткосрочных сборов в Батуми отца направили в действующую армию; боевое крещение он получил в Крыму, в жестоких боях остался жив; потом был тяжелый путь отступления вплоть до Кавказа. В I943 году, при освобождении станицы Наберджяевской, в Крымском районе Краснодарского края, сержант Фатуллаев получил четыре тяжелых ранения. Об этом он писал в письме. В семье хранилось и другое письмо, в котором фронтовой товарищ отца, уже после его гибели, сообщал, что он, раненный, отказался лечь в госпиталь и опять рванулся в бой. Больше о нем мы не имели никаких вестей. Мой отец нашел вечный покой в братской могиле.
***
Как я уже говорил, в Баку у нас жило немало родственников, причем среди них были и видные люди. Так, один из них, Давуд Гаджиев, сорок лет проработал прокурором. А знаменитый Уста Байрам, буровой мастер, награжденный орденом Ленина, приходился двоюродным братом моему дедушке. Даже после ухода на пенсию его оставили в министерстве консультантом. Рассказывали, что его на машине возили по промыслам, и он по звукам и шумам определял, где какая неисправность на буровых вышках. У него были сын Яхья и дочь Наз, они закончили гимназии, но потом оба умерли самым странным образом: молодая дочь — обрученной, а сын — незадолго до своей свадьбы. Возможно, дело было в наследственной болезни. Больше детей у Байрам-бубы и его жены, все называли ее бабушкой Суна, не было. Бабушка Суна прожила долгую жизнь. Это была золотая женщина, добрейшей души, сладкая на язык, если есть действительно рай, ее душа должна покоится там в лучших местах. В селе она жила в одном дворе с нами. Когда наша мать отсутствовала, бабушка Суна приглядывала за мной и моей сестренкой. Как я могу забыть хлеб, который она пекла, и воду, которую несла с далекого родника, чтобы накормить и напоить меня с сестренкой. Почему-то особенно она любила меня, не терпела, если кто тронет меня хоть пальцем или скажет в мой адрес резкое слово.
Родственники предлагали матери остаться в Баку. Ведь жили мы в прекрасном доме, она могла устроиться на работу, да и с прежнего места работы отца мы получали пособие, положенное семье фронтовика. Но моя мать решила по-другому: в пору, когда на базаре в Сабунчи пианино продавали за цену буханки хлеба, она за бесценок распродала все имущество, а сама с двумя чемоданами и с двумя маленькими детьми вернулась в родное село, где, как выяснилось, нас ожидала совершенно другая жизнь.
Каспи Гамид