О значении семейных традиций для литературного творчества Забита Ризванова. 
Судя по воспоминаниям Забита Ризванова, его дед Абдул-Гани был уникальным человеком. Как уже говорилось, он прожил более ста лет и умер в ясном уме после непродолжительного недомогания. Абдул-Гани сын Ризвана являлся старейшиной близкородственной общины Микрагъар, т.е. «Микрахцы», ведущей свое происхождение из селения Микрах в нынешнем Докузпаринском районе Дагестана. Согласно семейному преданию, исход из Микраха произошел в середине XVIII в. при Ризване, отце Абдул-Гани. Дед последнего, которого также звали Абдул-Гани, и имел титул авторитетного  ученого-богослова (эфенди), последовал в Имамкуликент (Манкъули хуьр) за своим сыном, убедившись в том, что тот крепко обосновался там.

Сохранилось устное известие о том, что это переселение связано с основанием только что возникшего тогда в лесистой местности близ горы Шах-даг селения Манкъули хуьр, общество которого нуждалось в хорошем религиозном наставнике, владевшем также и глубокими познаниями в области исламской юриспруденции – фикха. Таким человеком оказался Абдул-Гани-эфенди, сын Исмихана из Микраха, прапрадед Забита Ризванова.

Получив столь лестное предложение от жителей новообразованного селения, Абдул-Гани- эфенди, разумеется, согласился на переезд отнюдь не из альтруистических побуждений. Он, видимо, потребовал определенных гарантий, приличествующих его высокой ученой степени. Только этим можно объяснить тот факт, что он сначала отправил на предполагаемое место переселения своего сына Ризвана – то ли в разведку, то ли для согласования конкретных пунктов договора, предполагавшего и соответствующее материальное обеспечение. По существу он получал неограниченную духовную власть над членами местного общества, власть, которую те обязались уважать и защищать, руководствуясь положениями обычного права, обогащаемого все активнее внедряемыми в повседневную жизнь законами шариата. Ведь именно усилившимся к тому времени стремлением расширить сферу влияния шариата и было продиктовано предложение переселиться на столь выгодных условиях.

Подтверждение этому обнаруживаются в некоторых недавно обнаруженных письмен­- ных источниках, относящихся к середине XVIII в. Например, в 1764 г. Рамазан-эфенди Ахтынский, которого современники называли «благородным», по поручению ахтынцев переписал перечень согласованных с членами общества законоположений, призванных регулировать отношения в области частного права. Речь идет об опыте законодательной деятельности, основанной на шариате. В ка­- честве законодателя для жителей Ахтынского союза сел выступил Мухаммад-Хашим Ах- тынский, о котором в архивном документе сказано: «Записано это (т.е. перечень законоположений) по приказу лучшего из юристов, гордости наших ученых Мухаммад-Хашима Ахтынского, который умер в тысяча сто шестьдесят первом (1748) году. Затем, с согласия общины, текст этот обновил благородный Рамазан-эфенди, да помилует его Аллах, а произошло это через шестнадцать лет после кончины Мухаммад-Хашима Ахтынского, то есть в тысяча сто семьдесят седьмом (1763/ 64) году». Последний раз этот документ был переписан в 1801 г. неизвестным лицом.

Появлению письменно зафиксированных законодательных норм, основанных на прин­- ципах мусульманского права, безусловно, предшествовало, неоднократное их обсуждение. Можно лишь предполагать, каких усилий потребовалось сторонникам шариата, чтобы преодолеть веками сложившееся влияние обычного права – адата. Поэтому в документе особо обговорено, что новые обязательства ахтынцы взяли добровольно, а не по принуждению. Любопытна и та его часть, где более строгие меры за нарушение норм шариата предусмотрены для местных ислам- ских юриспрудентов, старейшин и других руководителей Ахтынского союза сел, а также состоятельных людей, в отличие от рядовых членов общества. Подобным установлением, видимо, преследовалась двойная цель. С одной стороны, стимулировалась духовно-нрав- ственная ответственность местной элиты, которая должна была быть примером для подражания, а с другой – соблюдался принцип справедливости: бедный должен платить штраф в меньшем размере, чем богатый. В то же время, это компромиссное решение свидетельствует о серьезных трудностях на путях усиления роли шариата в поведенческих парадигмах ахтынского общества.

Между тем, законодатель Мухаммад-Хашим Ахтынский вовсе не был простаком и ловко манипулировал нормами обычного права, удачно сочетая их с правилами мусульманской юриспруденции. Особый упор он делал на коллективную ответственность за нарушение принятых обязательств. В документе по этому поводу значится следующее: «Если же шариат нарушит какой-либо род (къабила) или какой-либо квартал (махала), то брать они (т.е. штрафующие) будут сумму, соответствующую количеству домов, имеющихся в них». 

Нельзя не согласиться со справедливостью и такого правила, на котором настоял Мухаммад-Хашим. Не затрагивая нравственную сторону воровства, оставляя ее, видимо, на усмотрение самих жителей, ахтынский законодатель твердо стоял за взимание с уличенного вора возмещения убытков в двойном размере. Стоимость украденного без всяких условий возвращалась хозяину имущества. Аналогичную сумму вор должен был внести в общественную казну. Видимо, ахтынцы при этом исходили из того, что воровство является не только посягательством на права отдельного лица, но и общества в целом. Изгонялся ли вор из села, брался ли он под стражу в течение установленного срока, принимались ли дополнительные меры воздей- ствия, как, например, общественное порицание, после взимания двойного штрафа, доку- мент умалчивает.

Мухаммад-Хашим был, по всей вероятности, убежденным противником расточительности, выступал против тех, кто открыто демонстрировал свое богатство и материальный достаток. Таких людей в Ахтынском обществе тоже штрафовали. Например, в отношении брачных церемоний в уложении сказано: «В случае проявления кем-либо излишества при назначении брачного дара женщине излишки брать в пользу общины». Делалось это, думается, из вполне рациональных соображений. Во-первых, законодательным путем сбивались спесь и кичливость богатеев, устранялась реальная почва, на которой могли произрасти семена классового антагонизма и угроза общественному порядку. Во-вторых, охранялись права менее обеспеченных семейств, которые, чтобы не ударить лицом в грязь перед богатыми сельчанами, старались в ущерб семейному бюджету угнаться за «модой», диктуемой состоятельными людьми.

Большому штрафу могли быть подвергнуты лица, поносящие и проклинающие общество. Если патриотическое воспитание велось таким оригинальным образом, то прагматизм Мухаммад-Хашима в части, касающейся развития исламской юриспруденции, достоин не только внимания, но и более пристального изучения. Примечательно, что в законах ахтынского юриста за все перечисленные виды нарушений частного и общественного права не предусматривается физическое наказание: нет в его кодексе ни битья палками или кнутом, ни заточения в тюрьму, ни смертной казни. Назначается лишь наказание, предусматривающее возмещение материального ущерба пострадавшим от противоправных деяний, а также штраф за моральный ущерб, нанесенный обществу. Предпочтение, отданное моральному фактору при наказании за преступление, действи- тельно выделяет Мухаммад-Хашима из числа прочих его современни­ков- юристов. Может быть, именно поэтому он и назывался «лучшим из юристов» и «гордостью наших ученых».

Следовало бы упомянуть и о том, что, защищая свои законы, Мухаммад-Хашим лишь один единственный раз позволил себе не свойственную ему в целом «строгость». В заключительной части документа записано: «Тот, кто отрицает сказанное здесь, является человеком, отрицающим истину. Его поэтому надлежит предостерегать (тахзир), а не устраивать проповеди и не спорить с ним». Правомерность такой безапелля- ционной позиции к правовым нигилистам объяснялась, видимо, тем, что законы перед их утверждением и письменной фиксацией, были обсуждены, приняты большинством общества и поэтому обжалованию не подлежали.

 

* * *

Селение Микрах расположено неподалеку от селения Ахты, и Абдул-Гани-эфенди, надо полагать, поддерживал связи с такими крупными богословами и юристами, как Мухаммад-Хашим и Рамазан- эфенди, был осведомлен в их законотворческой деятельности. Возможно, отдельные положения из рассмотренных выше постановлений Ахтынского союза сел он предложил обществу селения Манкъули хуьр. Документальных сведений этому нет, зато известно, что после него ни его сын Ризван, ни тем более внук Абдул-Гани теологией и юриспруденцией не занимались. Вероятно, щедрое вознаграждение со стороны общества селения Манкъули хуьр позволили потомкам Абдул-Гани-эфенди стать успешными сельскохозяйственными производителями, занимавшимися не только разведением племенного и товарного поголовья, но и вложениями разраставшегося капитала в земледелие и садоводство. Особенно преуспел в этом долгожитель Абдул-Гани, который, по свидетельству Забита Ризванова, ни разу в жизни не выезжал за пределы селения Имамкуликент и хутора Тала, основанного им и его братом Абдул-Али.

Переезд рода Ризвановых в середине XIX в. из горного Манкъули хуьр, практически разрушенного, как утверждают местные старожилы, сильным землетрясением, в равнинный Имамкули- кент, первое письменное упоминание о котором относится к 1796 г., пришелся на время, когда во главе рода уже стоял Абдул-Гани. На новом месте он и его сородичи поселились компактно, образовав в центральной части быстро растущего населенного пункта родовой квартал – Микрагъар. Здесь, в окружении ближайших родственников, и рос Забит Ризванов, причем в процессе формирования личности роль его деда Абдул-Гани была несравненно большей, чем отца Дадашбалы. 

В свое время один из вдумчивых исследователей литературного творчества и обществен- ной деятельности кавказских писателей и просветителей полагал, что «родословная и ранняя биография весьма условный материал для больших социологических обобщений, но она обычно содержит в себе непосредственный исходный минимум сведений, который помо- гает исследователю нащупать те пути и перепутья, по коим стекаются социальные воздействия, аккумулируются первые определяющие социальные ощущения и настроения». Можно сказать, что среду обитания Забит Ризванов познавал и осознавал, накапливая «первые социальные ощущения и настроения», рядом с дедом, через его личное мировосприятие, через его систему моральных ценностей и норм. 

После рождения первого внука – Забита – Абдул-Гани признавал только один маршрут за пределами дома: до мечети и обратно. Он игнорировал даже посещение кима – специального места в центре селения, отведенного для мужских встреч и общественных сходок, – предпочитая принимать гостей у себя дома. Старец был радушным хозяином и часто  приглашал односельчан или редких приезжих к себе на ужин, где за неторопливой, обстоятельной беседой поедалось много сытных блюд из мяса и молока.

Несмотря на такой, почти затворнический образ жизни, Абдул-Гани являл собой тип человека с чрезвычайно богатым внутренним миром. Он держал в голове не только ценный практический опыт аграрного хозяйственника, но и хранил вековую народную мудрость, основы нравственности и предписания морали. Он был грамотным и для своего времени достаточно начитанным человеком. Абдул-Гани прилежно посещал мечеть, однако, к религии в целом, похоже, относился с некоторым скепсисом, что видно из воспоминаний Забита Ризванова о нем. Возможно, это объяснялось сугубо субъективными ощущениями неприятия каких-либо посредников в лице священнослужителей между ним, как свободной личностью и его верой в реальное существование трансцендентального разума, как Бога. Такого рода беседы заводились чуть ли не каждый вечер, когда в гости к Абдул-Гани приходил местный мулла Мустажеб, живший по-соседству.

Мустажеб был настоятелем так называемой Черной мечети, стоявшей в полусотне метров наискосок от дома Абдул-Гани.   По-лезгински ЧIулав мискIин, т.е. «Черная мечеть» получила свое название от того, что ее крыша была покрыта черной некрашеной жестью, в отличие от сельской соборной мечети, названной Лацу мискIин, т.е. «Белая мечеть» с крышей из отбеленной жести. В послевоенные годы Черную мечеть снесли, а из Белой мечети сделали Дом культуры.

Каким-то образом Мустажебу удалось обезопасить себя от воинствующих атеистов, и безбожникам не удалось серьезно пошатнуть былое почтение к нему. Он был моложе Абдул-Гани и, хотя считал его вольнодумцем в вопросах религии, особенно религиозной обрядности, от приглашения на совместный ужин никогда не отказывался. Беседы у затопленного камина в уютной комнате за хинкалом с бараниной или пловом с индюком, как правило, затягивались допоздна.

Трудно представить себе эти продолжительные дружеские разговоры велеречивого муллы и немногословного старого овцевода. Лапидарность и категоричность суждений Абдул-Гани заметны в уже  приведенных выше двух его высказываниях о том, что в роду Ризвановых никогда не было лентяев и что из его внука Забита со временем получится просвещенный наставник. Здесь же следует подчеркнуть, что, будучи немногословным человеком, Абдул-Гани предосудительно относился к спорщикам и сам никогда ни с кем не спорил, не оспаривал ни чьего мнения. Собственные мысли он высказывал однозначно, чуть ли не в форме императива, не допускал любые пререкания с собой ни со стороны родичей, ни тем более посторонних людей. От общения с ним складывалось впечатление, что это очень суровый и властный человек, однако, на самом деле он был личностью волевой, и эта его железная воля делала его субъектом весьма влиятельным в представлениях сельчан.

Абдул-Гани владел уникальной способностью самостоятельно анализировать предметы и явления, делать обобщения, составлять собственное мнение по разным вопросам, и он твердо стоял на своем до тех пор, пока сам лично не  убеждался в ошибочности таким образом составленного мнения. Говоря другими словами, его невозможно было в чем-либо убедить, если он внутренне не был готов к этому. Муллу Мустажеба это, конечно, коробило, он приводил множество аргументов, которые вдребезги разбивались о стальную невоз- мутимость Абдул-Гани. Например, сказав, что духовенство как посредник между человеком и Богом, противоречит истинному духу ислама, Абдул-Гани указывал на жадность и скаредность, свойственные священнос- лужителям. Мустажеб возмущался, выпивал огромное количество ароматного чая с леденцовым сахаром и, взмыленный, доказывал обратное.

Во время одного такого ужина Абдул-Гани позвал внука Забита, только что выучившегося читать, и велел принести ему учебник – школьную книгу для чтения, в которой он заметил рассказ об одном жадном мулле. Вспоминая об этом случае, сам Забит Ризванов писал следующее: «По вечерам, когда к нему (т.е. к Абдул-Гани) в гости приходил мулла Мустажеб, он звал меня и требовал принести [мою] книгу [для чтения]. Я извлекал из [школьной] сумки, сшитой для меня матерью из выцветшего ситца (читин парчадикай), букварь («Элифар» ктаб) и вручал старцу. Он, схватив меня за руку, притягивал к себе, усаживал вплотную к своему колену, а на колено водружал (тадай) книгу, по картинкам искал нужный для себя рассказ и говорил: «Отсюда читай сыночек (чан хва)!» И я начинал читать сказку (хкет), в которой говорилось о чабане, о его верной собаке, о том, как она издохла, и ее хотели похоронить на кладбище, о гневе (хъел атуникай) муллы, и о том, как тот разрешил похоронить пса рядом с кладбищем, когда за это чабан обещал ему дать одну овцу. Мулла Мустажеб сильно оскорблялся (бегьем хъел къведай) этой сказкой, заявляя, что и автор той книги, и я, читающий ее, безнравственные безбожники. Его гнев радовал старого деда, он с наслаждением (леззетдалди) смеялся и ласково (тавазивилелди) гладил меня по голове». 

Здесь обращает на себя внимание то обстоятельство, что мулла Мустажеб, называя «безнравственными безбожниками» и автора книги, и малолетнего ее читателя, остерегается от обвинения в этом самого Абдул-Гани, дед которого был влиятельным ученым-богословом и шариатским правоведом. В течение всей своей долгой жизни Абдул-Гани четко и неуклонно следовал сути известной пословицы: «На Бога надейся, но сам не плошай». Этот принцип, помноженный на все еще живую память об ученом деде, были, конечно, залогом безукоризненности его собственного авторитета.

Абдул-Гани трудно заподозрить в приверженности атеизму, однако, он не был и убежденным прагматиком. Он не по принуждению ходил в мечеть, чтобы помолиться, но зато считал своей священной обязанностью разумно распоряжаться имуществом, руководить хозяйственными работами, заботиться о материальном и нравственном состоянии младших сородичей. Он воспринимал окружающий мир – природу и людей – в их конкретной данности. Неизвестно только то, задавался ли он вопросом об истинном происхождении этой данности или оставлял его в ведении Бога? Прагматизм и рациональное отношение к жизни прослеживается и в другом эпизоде, зафиксированном в воспоминаниях Забита Ризванова. В пересказе прелесть данного фраг- мента блекнет, поэтому, помня об афористическом высказывании старого Абдул-Гани («Всякий человек сообразно питанию работает»),  обратимся непосредственно к оригиналу.

«У старого деда есть (ава) выстроганная из древесины глубокая тарелка (кур), [подобная] бадейке (муда). Он наливает в эту тарелку теплое топленое масло (цIурнавай чими чIем) и потом в это масло крошит слегка очерствевший хлеб. Подобным образом мы [обычно] крошим хлеб в кислое молоко (тугъ)! Затем старец берет своей волосатой (чIарчIи тIушуннавай) рукой деревянную ложку и, [не замечая как] капли [масла] стекают по уголкам рта (сивин къваларикай), съедает [всю] эту тарелку масла с хлебом. Когда я там оказывался в такое время, дед протягивал полную ложку масла вперемежку с хлебом к моему рту. Запах этого масла расслаблял мое сердце (рикI зайифарда), вызывая тошноту. Я стремглав (тадиз) выбегал из комнаты.

«Есть надо, есть! Какой молодец получится из ребенка, не евшего [хотя бы] одну тарелку масла!? Как только укусит его комар, он мгновенно схватит малярию и, пожелтев, как хна, ослабнет!» – Именно эти слова слышал я каждый раз, когда убегал, не поев масла из протянутой к моему рту ложки. «Разве получится настоящий дом, если его стены не будут прочными!?» – вопрошал дед  в тех случаях, когда я неохотно ел и другую пищу.

Еще одним любимым блюдом старого деда была мамалыга. Эту мамалыгу он обильно сдабривал молоком, маслом, медом и съедал две полные свои тарелки-бадейки. Затем он вытирал вспотевшее лицо и шею, ложился на спину и говорил мне: «Поди сюда, сыночек, потанцуй на животе деда!» Я с трудом взбирался на его живот и, едва не соскальзывая, принимался  топтать. А дед время от времени произносил: «Ух, как хорошо (ахвайш)!» По-видимому, от моего топтания ему легчало. Конечно, тогда я не знал, почему он так поступал. А бабушка в подобных случаях говорила: «Ох, старик, эта мамалыга убьет тебя!» [Дед отвечал]: «Не бойся, именно эта мамалыга и помогла мне дотянуть до ста лет, старуха!»

Старому деду было больше ста лет. Что касается бабушки, то она была гораздо моложе его. Старый дед также любил жаркое (къавурма) из  легких, нутряного жира (къенен пийрин) и внутренностей (рикI-дуркIундин) барашки. Съев жаркое, дед опять звал меня потанцевать на его животе. Словом, старый дед был человеком, любившим вкусно поесть, и он уже сегодня заказывал бабушке то блюдо, которое намеревался отведать через несколько дней. В доме не было ни одного человека, который осмелился бы огорчить его».

Правда, один раз его очень сильно огорчили. Не родственники и не соседи, а односельчанин из бедных поденщиков по имени Хюрмет (Гьуьрмет), устроившийся в качестве вестового в местном Комитете бедноты. Согласно сведениям, полученным от старожилов, во время экспроп- риации, т.е. изъятия у Абдул-Гани его племенного поголовья овец, по прихоти упомянутого вестового отару пригнали в село и овец по одной пропускали через двор дома, где на веранде второго этажа, опершись грудью о деревянную балюстраду, стоял сам хозяин. Вестовой был неграмотен, поэтому громко считал вслух и каждый раз, когда очередная овца проходила по двору перед взорами Абдул-Гани и выходила на улицу, чертил палочку в помятой тетради. Овец было много, соответственно, росло и число палочек. И вот утомившийся вестовой вдруг издевательски спросил старца: «Ну что, жалко отдавать своих овец Советской власти?» Абдул-Гани тут же осадил его: «Советской власти отдавать не жалко. Мне грустно и больно от того, что эти овцы попадут в твои нерадивые руки».

Смысл ответа объясняется достоверным происшествием. Этого вестового, когда он еще был поденщиком, Абдул-Гани отправил пасти своих овец, которых содержал в селе для семейных нужд, вместо рабо­- тавшего по найму опытного, но некстати заболевшего  чабана. Поденщик в поле заснул, а проснувшись, не увидел отару. После продолжительных поисков овец обнаружили в урочище Дашлуд кам – считавшемся гибельным местом, где во множестве водились ядовитые змеи. При этом выяснилось, что пропало пять голов: то ли их украли, то ли растерзали волки. С тех пор Абдул-Гани относился к нему неприязненно за лень и нерадивость. А когда тот от имени Советской власти явился, чтобы описать и конфисковать племенное поголовье, то в сознании старого овцевода эта власть стала ассоциироваться именно с его образом. Своему сыну Дадашбале он запретил вступать в колхоз, а внуку Забиту посещать Дом культуры, убежденно полагая, что там делами заправляют такие же безответственные поденщики.

(Продолжение следует)

Ризван Ризванов, 
историк-писатель